Мария Григорьевна стояла, упрямо сжав губы. Ее щеки налились краской, но она держалась, как могла. Молчание в кухне звенело — густое, вязкое, будто воздух стал густым сиропом.
— Мам, — Оля заговорила тише, но жестче, — скажи, ты точно уверена, что хочешь его сюда? После всего?
Мария опустила глаза, будто снова смотрела на бумажку в кармане халата.
— Он мне сын. И если я не приму его, кто тогда?
Михаил вздохнул. Павлик, уже отпущенный на пол, уселся под столом и играл с крышкой от банки, стуча ею об пол. Металлический звон разрезал тишину.
— А если он не изменился? — спросил Михаил, стараясь говорить спокойно. — Если он вернется таким, каким ушел?
— А если изменился? — Мария подняла глаза, в них было и усталое отчаяние, и странная надежда. — Много лет прошло. Он писал изредка, просил прощения. Неужели не дается второй шанс?
— Я бы хотел в это верить, — Оля глянула на мужа, потом снова на мать. — Но не могу. Ни сердцем, ни разумом.
В ту ночь Ольга не спала. Михаил долго ворочался рядом, а потом ушел на кухню. Она слышала, как он открывал холодильник, наливал себе воды, снова и снова ставил кружку на стол. Под утро он вернулся и лег рядом.
— Уедем? — спросила она, не открывая глаз.
— Не знаю… Я просто не понимаю, как дальше. Мне не жалко ремонта, я не о вещах. Я думал, мы семья.
— Мы и есть семья. Только для мамы — другая.
Через неделю пришло письмо. Настоящее, в конверте, на имя Марии Григорьевны. Утренний почтальон сунул его в щель старого ящика, забыв поднять крышку. Письмо оказалось у Павлика — он нашел его, когда играл в прихожей, и радостно побежал к бабушке.
Оля увидела, как Мария Григорьевна дрожащими пальцами открывает конверт, прижимая его к груди, словно он был живым. Несколько минут та молча читала, потом пошла в комнату и закрыла дверь.
Вечером она сказала:
— Егор выйдет через три дня. Его выпускают досрочно, за примерное поведение. Он просил, чтобы я встретила его.
— Мы не поедем, — сказала Оля. — Я тебе помогать не буду.
— Я не прошу. Это мой выбор.
Михаил начал искать квартиру. Сначала нехотя, из принципа, но потом втянулся. Как будто поиск жилья давал выход злости. Он обзванивал агентства, искал на сайтах, договаривался на просмотры.
Оля же металась между гневом и виной.
Воспоминания нахлынули. Егор — еще подросток, с грязными руками, с надрывным голосом. Отец, уходящий в ночь, хлопнув дверью. Мать, прижавшаяся к окну, но ни разу не посмотревшая на Олю, которая стояла рядом, дрожа от страха. Потом — сигареты, пьяные друзья, драки. Как в кошмаре: всё зыбко, серо, страшно.
Они переехали в середине недели. Михаил снял двушку на окраине, далеко от центра, зато с хорошим ремонтом. Без души, без их вещей, но — спокойно.
Мария не провожала их. Сказала только:
— Я надеюсь, что вы простите меня. Не сейчас. Потом.
Оля не ответила. Обняла мать холодно, чуть касаясь, и ушла.
В пятницу, ровно в полдень, Мария стояла на перроне. Она держала в руках старую сумку с запасной курткой и термосом. Людей было мало. Электричка подошла тихо, будто извиняясь.
Егор вышел не сразу. В черной ветровке, похудевший, с новым лицом. Сначала он огляделся, потом заметил мать.
— Мам… — выдохнул он.
Она обняла его. Сначала неловко, потом крепко, по-настоящему. Егор не плакал. Но что-то в его лице дрогнуло — может, ресницы, может, челюсть.
— Домой? — спросил он тихо.
— Домой.
С первых дней в квартире всё изменилось. Сначала Егор был молчалив, ел мало, выходил только в магазин. Потом начал чинить старые розетки, носить воду из ближайшего колодца — «для фильтра, полезнее». По вечерам долго читал. Иногда сидел на балконе, курил и смотрел в небо.
Мария Григорьевна чувствовала, как в ней рождается новая, странная надежда. Как будто всё плохое — было где-то в другом времени, в другом теле.
Но однажды она услышала, как ночью гремит посуда. Вбежала на кухню — Егор сидел на полу, обхватив голову руками.
— Прости… прости… я просто видел… снова… тюрьму. Они там…
Он не закончил. Мать молча обняла его, погладила по голове. Как в детстве.
Тем временем у Оли всё валилось из рук.
Михаил был отстранён, почти не разговаривал. Павлик начал капризничать, по ночам плакал. Новая квартира казалась чужой, словно временной станцией между станциями.
— Может, съездим к маме? — однажды предложила Оля, неожиданно даже для себя.
— Ты серьёзно?
— Посмотреть, как там. Я не знаю. Что-то гложет.
Они приехали в субботу, без предупреждения. Дом был тих. Из окна на кухне шёл пар — значит, кто-то варил борщ.
Оля позвонила. Открыла мать.
— Оля… — удивилась она. — Проходите.
Внутри всё было аккуратно. Даже чище, чем раньше. На столе стояли пирожки, подгоревшие сбоку. На подоконнике — рассада.
— Где он? — сразу спросила Оля.
— На балконе. Курит.
Оля вышла. Егор сидел в кресле, у ног — раскрытая книга. Он поднял голову:
— Привет.
Она села напротив. Минуту молчали.
— Я боялась, что ты вернёшься и всё повторится, — наконец сказала она.
— Я тоже боялся, что не смогу стать другим. Я не прошу, чтобы ты поверила сразу. Но я работаю над этим.
— Почему ты вообще приехал?
— Мама. И… я хотел начать сначала. Здесь. Хоть это и наивно.
Оля кивнула.
— Я думала, ты монстр. А теперь смотрю — человек. Странно это.
— Я был монстром. Не спорю. Но время ломает. Или лечит.
Они остались на ужин. Павлик сначала прятался за Олиной ногой, но потом Егор дал ему деревянную игрушку — сам вырезал, сказал. Мальчик взял, неуверенно. Но не бросил.
Михаил всё молчал. Лишь в самом конце подошёл к Егору.
— Ты мне ничего не должен. Но если обидишь их — я найду тебя. Даже в аду.
— Принято, — ответил Егор. — И спасибо, что сказал это честно.
Прошло два месяца.
Мария Григорьевна будто ожила. Ходила в библиотеку, на скандинавскую ходьбу, готовила булочки. Говорила, что теперь не боится снов.
Егор устроился на работу — мелкий ремонт, подработка на складе. Вечерами писал — говорил, что хочет рассказать историю. Свой путь. Без прикрас.
Оля всё ещё не пускала его в сердце. Но и не отвергала. Иногда они говорили по телефону. Иногда приезжали.
Однажды Егор спросил:
— А можно я приду к Павлику на день рождения?
Оля подумала.
— Если ты подаришь что-то, что сам сделал. Тогда да.
— Договорились.
В день рождения он принёс деревянную машинку. Резную, гладкую, с инициалами «П.М.» сбоку. Павлик пищал от восторга.
— Ты талантливый, — тихо сказала Оля брату, когда они остались одни на кухне.
— Просто стараюсь жить по-другому.
— Знаешь… — она вздохнула. — Я не простила. Пока. Но, может, начну учиться.
— Это всё, что я мог просить.
И только Мария Григорьевна, глядя на их спины — на дочь, внука, сына — чувствовала странное чувство: будто всё это время шла по длинному мосту, шаткому, страшному. А теперь — дошла.
Может, они еще поссорятся. Может, случится беда. Но мост теперь был прочнее. И под ним — не пропасть, а земля.
— Слава Богу, — шептала она вечером, поправляя плед на диване. — Слава Богу, что всё-таки выбрала сердце.
ЧАСТЬ III: НЕВОЗВРАТИМОЕ
Прошло полгода.
Казалось, всё начало налаживаться. Не идеально — но терпимо. Жизнь шла по накатанным рельсам: Егор работал, даже арендовал угол у соседа-столяра, где вырезал игрушки и пробовал делать мебель. Пошли первые заказы — кому-то табурет, кому-то полку. Его вещи стояли аккуратно, запах стружки не мешал, а Мария Григорьевна даже гордилась:
— Руками зарабатывает, не лезет никуда. Глаза другие стали.
Оля всё ещё держала дистанцию. Близко не подпускала, хотя и не отталкивала. Она видела старание, видела, как он мучается, когда Павлик подходит к нему с доверием. Егор отступал на полшага, как будто боялся разрушить невидимую границу.
И всё бы было ничего, если бы однажды на пороге квартиры Марии Григорьевны не появилась Таисия.
— Мне нужно поговорить с Егором, — сказала она. Уверенная, холодная женщина лет сорока пяти. Вся в чёрном, с обострёнными чертами лица и резким взглядом.
Мария растерялась.
— Простите, вы…
— Таисия. Жена Алексея Смирнова.
У Марии будто земля ушла из-под ног. Она сразу поняла, о чём речь.
Алексей Смирнов — тот самый человек, из-за которого Егор и попал в тюрьму. Его когда-то называли другом. Они вместе ворвались в квартиру, чтобы «выбить долги». Только вот Егор схватил нож. Удар был один — но он решил всё. Алексей выжил, но остался инвалидом. Таисия тогда устроила шум, суд, угрозы. Она не простила. Не могла простить.
— Он жив, — сухо продолжила она, — но хуже мёртвого. Еле говорит, не ходит. А ваш сын, как я слышала, теперь — мастер по дереву. Красиво устроился.
— Он отсидел, — глухо сказала Мария. — По приговору. Пять с половиной лет.
— И что? Это стирает то, что он сделал?
В этот момент в прихожую вышел Егор.
Он сразу застыл.
— Привет, — сказала Таисия. — Узнал?
— Да.
— Я хочу, чтобы ты знал: я тебя не прощаю. И никто в нашей семье тебя не простил. Мы нашли тебя не для мести — ты сам сгораешь, видно по глазам. Но знай — у тебя нет права жить спокойно.
— Я и не живу спокойно, — тихо ответил Егор. — Я помню. Каждую ночь.
— Тем более. Прощай.
Она ушла, как буря — резко, но тихо. Оставила за собой ледяной след. Мария закрыла дверь с трудом — руки дрожали.
— Почему ты не сказал, что он жив? — спросила она у сына, сев на пуф, обхватив колени.
— А что бы это изменило?
На следующий день Оля всё узнала от матери. Та рассказала всё с начала до конца — голосом уставшей женщины, без оценок и обвинений.
Оля слушала, будто чужую судьбу. Лишь в конце произнесла:
— Я рада, что ты не добил его. Хоть это.
— Я тоже, — глухо ответила мать.
Потом начались звонки. Незнакомые номера, молчание в трубке. Один раз кто-то прошептал:
— Урод, мы тебя нашли.
Егор молчал, но однажды всё же собрал рюкзак.
— Мам, я уеду. Не хочу, чтобы ты страдала из-за меня.
— Куда?
— В Сыктывкар. Там мужик один предложил работу в мастерской. Без оформления, но с жильём. Поеду.
— Ты сбегаешь?
— Нет. Я — защищаю.
Мария плакала всю ночь. Утром он ушёл. Не попрощался с Олей, не позвонил Михаилу. Только Павлику оставил записку:
«Ты хороший. Не стань плохим, как я. Береги маму. Дядя Егор»
Жизнь снова стала другой.
В доме Марии стало тихо. Она редко выходила из квартиры, а по вечерам звонила Оле — просто послушать голос внука.
— Мам, может, к нам? — однажды предложила Оля. — Нам тесно, но ты ведь одна…
— Пока подожду. Вдруг он вернётся.
— Не вернётся, — с горечью сказала Оля.
Но внутри чувствовала: ещё как вернётся. В ней жила странная уверенность, сжимавшая грудь по ночам.
Прошло три месяца.
Оля нашла на пороге конверт. Внутри — фотография. На ней — мастерская, деревянные игрушки на полке и подпись: «Жив. Тружусь. Тихо. Обнимаю. Е.»
Она положила фото в ящик, не показав никому. Только иногда по вечерам доставала и смотрела. Там было солнце — не настоящее, но какое-то светлое, тёплое.
А ещё через месяц Егор действительно вернулся.
Случайно. Вечером. Постучал не к матери, а к Оле.
— Я не могу там. Работы много, а внутри — пусто. Я понял: если мне суждено быть проклятым, пусть это будет рядом с теми, кого люблю.
Оля не знала, что ответить. Павлик бросился к нему:
— Дядя Егор! Я скучал.
Он обнял его неловко, как будто боялся задеть.
— Миша будет против, — тихо сказала Оля.
— Тогда я просто побуду на скамейке во дворе. Пару дней. Потом решу, что делать.
— Поднимайся. Пока — чай. Потом — решим.
Мария не верила глазам. Когда Егор снова вошёл в её квартиру, она вздохнула — медленно, глубоко, как будто заново научилась дышать.
— Ты вернулся, — сказала она. — Глупый мой мальчик.
Он опустился на колени, уткнулся в её колени.
— Прости.
— Ничего. Ты вернулся.
Михаил не сразу принял это. Первые дни молчал. Потом подошёл к Егору на лестнице.
— Не вздумай. У тебя один шанс.
— Я знаю.
Они пожали друг другу руки. Сдержанно. Но в этом пожатии было — что-то настоящее.
Прошло ещё полгода.
Мир не стал идеальным. Люди вспоминали, шептались, иногда плевали в спину. Но Егор держался.
Он открыл маленькую мастерскую во дворе — сначала просто стол с навесом. Потом пристроил стенку, потом печку. Заработал себе имя. Детей водили к нему, чтобы посмотреть, как рождаются игрушки.
А однажды он сделал кровать для Павлика — настоящую, с бортиками, с резьбой. Оля всплакнула.
— Ты всё ещё в долгу перед прошлым, — сказала она.
— Я знаю. Но теперь хотя бы живу. Не скрываюсь. И не боюсь.
— Я пока не простила. Но почти.
Он улыбнулся.
— Почти — уже много.
