Во время похорон отца девочка смотрит на гроб отца и кричит, что папа просто спит: и тут присутствующие узнали кое-что ужасное
Похороны шли своим чередом — медленно, торжественно, в тишине, которую нарушали лишь приглушённые рыдания и слова священника. В центре зала стоял гроб, обитый белой тканью, в нём лежал молодой мужчина, которого преждевременно унесла трагическая авария. Рядом стояла его жена, с бледным лицом и затуманенным взглядом, и их маленькая дочь — двухлетняя девочка в чёрном платье.
Малышка стояла молча, держась за край гроба. Взрослые не ждали от неё многого — считалось, что в таком возрасте дети ещё не понимают, что такое смерть.
В самом конце церемонии двухлетнюю дочку подвели к гробу. Она долго смотрела на отца. Сначала молча, потом нахмурилась, и вдруг — резко, отчаянно закричала:
Её голос был настолько отчаянным, что зал замер.
Она начала тянуться к лицу отца, поглаживая его по щеке, и сквозь слёзы повторяла:
— Папа, проснись! Не надо спать! Папа, открой глаза!
Некоторые присутствующие опустили головы, решив, что это просто трагический порыв ребёнка. Кто-то всхлипывал. Но затем девочка выпрямилась, указала пальцем на лицо отца и сказала:
— Он боится! Папа сказал мне: «Я здесь, помоги!» Он там внутри! Он не ушёл!
На несколько мгновений воцарилась мёртвая тишина. И тут произошло кое-что страшное..
Мёртвая тишина в зале напоминала вакуум. Казалось, даже воздух застыл. Слова маленькой девочки — не окутанные детской наивностью, а произнесённые с пугающей уверенностью — впились в умы присутствующих.
— Он там внутри! — повторила она, уже не плача, а глядя на мать. — Он боится!
Мать девочки, Алена, словно вышла из ступора. Её лицо побелело, губы задрожали. Она качнулась и едва не упала, если бы не поддержка сестры, стоящей рядом.
— Что ты сказала, Зоя? — прошептала она, глядя на дочь с ужасом.
— Папа сказал мне, — твёрдо, слишком твёрдо для двухлетки, произнесла девочка. — Он звал меня ночью. Сказал: «Я в коробке. Очень холодно. Помоги».
В зале раздались глухие шёпоты. Кто-то перекрестился. Священник замолчал, ошарашенный, и уже не смог продолжить проповедь. Алена покачала головой, и глаза её наполнились не просто слезами — паникой.
— Это… это просто фантазия. Это дети, — пробормотал кто-то из родственников.
Но не все были так уверены.
Один из мужчин, дальний двоюродный брат покойного, вышел вперёд. Его звали Михаил. Он был врачом — не патологоанатомом, но неврологом, знавшим, что человеческое сознание способно на многое. Он взглянул на девочку, затем на гроб.
— Когда проводили вскрытие? — резко спросил он у Алены.
Та потрясённо посмотрела на него:
— Не было вскрытия… Мы… не хотели.
— То есть его не проверяли на каталепсию? — Голос Михаила стал громче. — Он просто был признан мёртвым на месте аварии?
Алена кивнула, не веря, что всё это происходит.
— Послушайте, — вмешался один из работников ритуального агентства. — У нас нет права…
— Откройте гроб, — твёрдо сказал Михаил.
Мать девочки вскинула голову. Она была на грани. С одной стороны — страх, абсурдность ситуации, с другой — её ребёнок, говорящий, что отец жив. Или был жив…
— ОТКРОЙТЕ ГРОБ! — повторил Михаил уже громче, резко, так что по залу пробежала дрожь.
Гроб был герметично закрыт. Он должен был уйти в кремацию через два часа. Присутствующие в замешательстве переглядывались. Кто-то пытался остановить происходящее — но слова терялись в плотной тишине и всё более сгустившемся страхе. Работники службы, колеблясь, посмотрели на Алену. Та кивнула — неуверенно, с дрожью, но всё же утвердительно.
Медленно, с металлическим скрипом крышка начала подниматься.
Запах смерти ударил в нос мгновенно. Хотя прошло лишь три дня с момента аварии, тело уже начало меняться. Но не в этом было дело.
Девочка замерла. Она смотрела в лицо отца и сдавленно сказала:
— Он больше не там.
Михаил, не веря себе, проверил шею на пульс — скорее машинально, зная, что через трое суток после “смерти” это бессмысленно. Тем не менее…
Кожа была холодной, да. Но правая рука… Её пальцы были в странном положении. Пальцы, сложенные в кулак, ногти — в кровавых полосах.
— Что за… — Михаил приподнял руку. — Его ногти… как будто он… стучал изнутри.
Некоторые ахнули. Женщина в заднем ряду потеряла сознание.
— Посмотрите на губы, — прошептал кто-то. — Они в крови.
Михаил, побледнев, осмотрел рот покойного. Нижняя губа была прокушена.
— Это не посмертное повреждение. Он был жив… когда его положили сюда. Он просыпался.
Вспыхнула паника. Люди начали вставать, кто-то убежал в коридор. Шепот перешёл в крик.
Алена осела на пол.
Тело экстренно отправили на повторное обследование. Началась проверка больницы, врачей, выдавших заключение. Выяснилось, что после аварии мужчина находился в состоянии глубокой комы — и предположительно умер от внутреннего кровоизлияния. Но тот, кто признал смерть, не был патологоанатомом — он просто оформил бумаги по протоколу, получив разрешение семьи избежать вскрытия.
Медицинская ошибка. Так решили официально.
Но неофициально… начали говорить другое.
Через несколько недель девочка, Зоя, начала меняться. Сначала это были мелочи: она вдруг стала очень серьёзной, перестала играть в игрушки, предпочитая сидеть у окна и смотреть в пустоту. Потом — она начала говорить странные вещи.
— Папа не ушёл. Он в нашей комнате. — Или: — Он не простил тебя, мама.
Алена пыталась отвлечь её, отвести к психологу. Но психолог только развёл руками: девочка говорила с поразительной связностью, используя слова, не свойственные двухлетнему ребёнку. Однажды она описала, как выглядела больничная палата, в которой её отец “умирал”. С точными деталями. С теми, что Алена ни разу не обсуждала дома.
Прошла зима. На улице стоял март, когда в доме начали происходить странности.
Сначала это были звуки. Ночью. Как будто кто-то ходил по коридору. Сначала Алена думала, что это дочь. Но Зоя всегда была в кровати. Тогда — скрип половиц, дыхание, тихий кашель. Затем — резкое падение зеркала в ванной. Свет в коридоре, мигающий сам по себе.
Видеоняня, установленная у кровати дочери, записала звук, от которого Алена чуть не сошла с ума. Среди ночи, когда комната была пуста, слышался мужской голос, шепчущий: «Ты обещала…»
Она обратилась к психиатру. Сначала — по поводу дочери. Потом — по поводу самой себя. У неё начались панические атаки. Она боялась засыпать. Каждый раз, когда она закрывала глаза, ей снился муж — но не такой, как при жизни. Бледный, с застывшим взглядом, в той самой одежде, в которой его положили в гроб.
И каждый раз он произносил одни и те же слова:
— Я не спал. Я был рядом. Ты слышала, но не поверила. Почему?
Алена решила уехать. Собрала вещи, сняла квартиру у подруги. Зою она временно оставила у бабушки в деревне — далеко от города, от этой квартиры, от воспоминаний.
Там, в деревне, девочка тоже начала говорить странности. Говорила, что к ней по ночам приходит «папа» — не как раньше, добрый, с улыбкой, а «тёмный», с пустыми глазами.
Однажды бабушка обнаружила у Зои на руке синяк. Девочка сказала: «Он держал меня крепко, хотел, чтобы я пошла с ним».
Алена решила обратиться к церковным. Священник, к которому она обратилась, был пожилой. Он выслушал историю молча. Потом сказал:
— То, что вы сделали, противоестественно. Вы не дали ему покоя. Он умер в страхе, в закрытом пространстве. Один. Он теперь ищет дверь назад.
— Но это же не я…
— Это была ваша воля не делать вскрытие, верно? — сурово сказал священник. — Ваше решение — кремация. Он умер вторично, в огне. Его душа запуталась. А теперь — ищет выход через самую близкую душу. Через ребёнка.
Они провели службу. Молебны. Освятили квартиру. Священник сказал: «Если он снова придёт, пусть девочка скажет: “Прости. Иди с миром. Ты был любим.” Это поможет».
Зоя повторила эти слова. Несколько раз. Вечером, ночью. Потом — утром сказала:
— Он ушёл.
Алена надеялась, что всё закончилось.
Но ошибалась.
Спустя месяц девочку снова повели к психологу. Вроде бы всё было хорошо. Она снова начала играть. Улыбаться. Спала спокойно.
Но на последнем сеансе она нарисовала рисунок. Чёрный гроб. Внутри — человек. А вокруг — пламя. И подпись: «Теперь он не может выйти».
Психолог спросил:
— Что это, Зоя?
— Это папа, — ответила девочка. — Он пытался выбраться. Но теперь — заперт. Навсегда. Он просил помочь. Но я не могу. Меня не пустят туда.
Психолог спросил:
— Кто не пустит?
Зоя пожала плечами и с улыбкой сказала:
— Те, кто снизу. Они теперь с ним.
Эта история закончилась на том, что дом, где жила Алена с мужем, продали. Семья уехала в другую страну.
Зоя долго молчала об этом. Но через несколько лет — в возрасте семи лет — она написала школьное сочинение, которое учитель отдал её матери. В нём были слова:
«Я видела смерть. Она как темнота под кожей. Я слышала, как он стучал и звал. Но мы опоздали. Я не хочу туда. Но однажды он вернётся. Он обещал».
Иногда Алена просыпается ночью и, выходя на кухню, видит, что Зоя стоит у окна, глядя в темноту. И шепчет:
— Я всё ещё слышу его голос.
Прошло шесть лет. Новая страна. Новый язык. Новая жизнь. Алена пыталась оставить прошлое позади, словно это было кино, которое она случайно посмотрела в полусне. Они с дочерью жили в небольшом городе на севере Франции, в уютном доме, с видом на холмы и заросшие поля. Зоя училась в школе. Говорила на французском лучше, чем на родном русском. Была тихой, но умной. Учителя восхищались её зрелостью и наблюдательностью. Но иногда… иногда они жаловались, что девочка может долго смотреть в одну точку и не моргать. Или что она рисует исключительно тёмными карандашами. И никогда — солнце. Однажды Алену вызвали в школу. Учитель, обеспокоенная, положила перед ней тетрадь: — Это эссе. На тему «Мой страх». Алена прочитала. «Мой страх — это когда я просыпаюсь и слышу, как кто-то дышит у меня за спиной. Я знаю, что если обернусь — увижу его. Но если не обернусь — он уйдёт. Иногда он зовёт меня: “Зо-я…” И тогда становится холодно. Внутри. Под кожей. Я боюсь, что однажды он скажет: “Теперь ты готова”.» Учитель продолжала: — Зоя говорит, что это просто воображение. Но вы уверены, что дома всё хорошо? Алена солгала: «Конечно». Но дома всё было не хорошо. Несколько недель назад в доме начали отключаться электроприборы. То микроволновка, то ночник в комнате Зои. Электрики приходили дважды — проверили всё, заменили проводку. Но однажды лампа вспыхнула прямо в момент, когда Зоя читала книгу в кровати. Штора рядом загорелась, но девочка не испугалась. Она просто сказала: — Он не любит свет.
С каждым днём Алена ощущала, что он возвращается. В снах, в тенях, в зеркалах. Иногда — в отражении экрана телефона, когда выключен экран. Иногда — в голосе, доносящемся из ванной, когда в доме, кроме них, никого нет. Она начала записывать — дневник, как советовал психотерапевт. Там были такие записи: 17 мая. Зоя сказала, что «он больше не хочет ждать». Я спросила — кто? Она ответила: «Тот, кто в земле, но не умер». 19 мая. Открыла кладовую — на стене, внутри, отпечатки пальцев. Высокие, мужские. В пыли. Туда никто не заходил. Однажды, под вечер, Зоя пришла в гостиную и сказала: — Мам, я видела его. Сегодня. Во сне. Алена сжалась: — Ты снова про папу? — Нет. Это не он теперь. Он другой. — Голос девочки дрожал. — Он… гнилой внутри. Его глаза чёрные. Как угли. — Что он сказал? — Что мы с ним связаны. Что я обещала. Но я не помню, что. В ту же ночь Алена проснулась от шума в детской. Побежала туда. Дверь была приоткрыта. Внутри — тишина. Зоя сидела на кровати, но… не одна. У её изголовья стояла тень. Высокая, без лица, как силуэт, будто вырезанный из дыма. Рядом с ней температура воздуха изменилась. Это было физически ощутимо — как будто вакуум. Алена закричала. Схватила дочь. Тень исчезла в одну секунду, будто растворилась. Но в комнате остался запах. Зловонный. Гниющий. Могильный. Зоя не плакала. Только тихо сказала: — Он сказал, я скоро всё вспомню. Как было на самом деле.
С этого началась кульминация. Зоя начала говорить о событиях, которых не могла помнить. — Он не сразу умер, — говорила она. — Сначала он очнулся в морге. Звал меня. Он говорил: «Скажи маме, что я жив. Скажи ей сейчас». Но я спала… не сказала. Я услышала, но не поверила. — Зоя, это не твоя вина, — плакала Алена. — Он не простил. Он говорит, что мы втроём теперь. Иначе… — Девочка не закончила. — Кто втроём? — Он. Я. И… тот, кто был в огне. Алена отчаянно искала помощь. Церкви — отказали. Говорили, что дом не проклят, а ум человека сам создаёт призраков. Психиатры — говорили о транслируемой травме. Дочь переняла страхи матери. Но лекарства не помогали. Она обратилась к женщине, которую порекомендовали как «теневого медиума». Ту, кто работает не с душами, а с тем, что остаётся, если душа не уходит. Сеанс состоялся ночью, в доме. Женщина молчала весь обряд. Зоя спала. Свечи трещали. Вокруг были зеркала, соль, тетради с именами. Через час женщина поднялась и сказала: — Здесь двое. Один — это он. Но он не целый. Он разделён между смертью и яростью. Его удерживает… кто-то другой. Древнее. Холодное. — Что можно сделать? — Он не уйдёт, пока ты не вспомнишь, что произошло на самом деле. — Но я всё помню! Он погиб в аварии! Мы не сделали вскрытие — это ошибка! Я не виновата, что врачи… — Алена задыхалась. Женщина покачала головой. — Ты что-то не сказала. Что-то спрятала. Что-то, что убивает вас обоих. И ушла.
И тогда — Алена начала вспоминать. Ту ночь. Автомобиль. Скандал. Крики. Он — за рулём. Пьяный. Она — рядом. Зоя — дома, с няней. Они остановились у дороги. Он вышел, хлопнул дверью. Кричал, что уйдёт насовсем. Что она разрушила его жизнь. И тогда… она толкнула его. В спину. Ненамеренно. Но он поскользнулся. Упал. Ударился виском о камень. Не двигался. Она — в панике — думала, что он мёртв. Но он не был. Она села в машину. Уехала. Оставила его. Утром его нашли — вмятина на черепе и следы, будто он полз. Она молчала. Сказала, что он ушёл сам. Что он был пьян. Не рассказала полиции про падение. Не рассказала ни врачам, ни Зое. И тогда всё стало ясно. Он был жив после удара. Но в коме. И умирал не от аварии, а от того, что она не вернулась за ним. Он знал. И теперь требовал правды. Алена решила сделать невозможное. Она рассказала всё. Сначала — полиции. Потом — родственникам. Дело было закрыто по срокам, но признание произошло. Потом — священнику. Тому самому, который раньше сказал: «Ты должна сказать ему правду». Они провели обряд. На рассвете Зоя стояла на холме у реки и произнесла слова, которые ей велели: — Папа, прости нас. Мы были слабы. Ты умер не один. Ты умер с нашей болью. Но теперь — иди. Отпусти. Я отпускаю.
И тогда… небо, до того затянутое, резко озарилось. Ветер подул, будто кто-то вдохнул глубоко. Как вздох. Как облегчение. А потом — тишина. Глубокая. Настоящая. Прошло полгода. Дом продали. Переехали ближе к морю. Зоя стала рисовать цветами. Смеяться. Спать спокойно. Иногда она спрашивает: — Мам, ты правда всё сказала тогда? Алена кивает. Но внутри себя знает — не всё. Она не сказала, что когда Зоя была младенцем, однажды ночью муж говорил странные вещи. Что он видел другой мир, что слышал голоса под землёй, и что смерть — это не конец, а зеркало, в которое ты либо входишь, либо остаёшься между стеклом и тенью. Эти слова Алена хранила в себе. И теперь боялась другого: Что однажды зеркало снова треснет. Прошло десять лет. Зоя исполнилось шестнадцать. Она выросла — высокая, худая, с тонкими пальцами и пронзительными глазами, которые будто видели что-то больше, чем обычные подростки. Учителя говорили: «Очень умная. Слишком серьёзная». Одноклассники — «странная, но интересная». Она жила с матерью у моря, в городе, где всегда дул ветер, и соль оседала на окнах. Сны вернулись. Не сразу, нет. Сначала — еле заметные. Тени в углах. Отражения в витринах, которые не совпадают. Потом — имена, которые она не знала, но просыпалась с ними на губах. И наконец — голос. Тот самый голос. Глубокий, как шепот земли. — Ты забыла. Но я нет.
Она не говорила об этом матери. Алена работала в местной библиотеке, пыталась жить обычной жизнью. После всего пережитого — она заслужила покой. Зоя знала: если она скажет, что «он» снова вернулся, мать не выдержит. Поэтому она искала сама. В старых книгах. В архивах. В цифровых тенях. Она нашла некоторые странности. Во-первых, случай её отца не был единичным. В похожем районе, несколько лет назад, другой мужчина — тоже официально погибший — «проснулся» в морге. Не спасли. В другом случае — женщина, утверждавшая, что её муж «приходит во сне», застрелила себя, оставив записку: «Я больше не сплю, потому что он зовёт меня туда, куда не пройти живым». И всё это — в радиусе одного региона. Все они умерли неестественно. Но в одном и том же астрономическом месяце — между 21 марта и 21 апреля. — Весеннее равноденствие, — прошептала Зоя. — Время зеркал. Она начала рисовать снова. Но не цветами. Теперь это были спирали, коридоры, двери без ручек. А однажды — фигура, полностью чёрная, без глаз. Но с знакомым положением рук. Как у её отца на фотографии перед смертью. Когда мать увидела рисунок — лицо её побледнело. — Зоя… где ты это видела? — Во сне. — Это… это то, как его нашли. Это была его посмертная поза. Но никто тебе об этом не рассказывал. Зоя знала — теперь это не просто голос отца. Это что-то, что пришло через него. Что-то, что использовало боль, как канал. Вину — как дверь. И теперь… оно ищет её. Потому что она была ключом, тогда, у гроба. Она услышала его, когда другие — нет. И теперь она слышала других. Они шептали по ночам. Они появлялись в отражениях — не как лица, но как мгновения, вспышки, искажённые кадры чужой боли. Они говорили: — Ты одна из нас.
На день весеннего равноденствия Зоя поехала одна. На старое место — туда, где её отец погиб. Мать молчала. Что-то в её глазах подсказало: она всё поняла. На обочине старой трассы остались следы прошлого. Камни, заросли. Она села на корточки и закрыла глаза. — Я здесь, — прошептала она. — Не бойся. Но и не ври. В ответ — тишина. Но не простая. Это была густая тишина, как вакуум, как перед землетрясением. И потом… он заговорил. — Я — не тот, кто умер. После этого — началось распадение границы. Каждую ночь Зоя просыпалась — и не могла сказать, где сон, а где реальность. Однажды она обнаружила, что ходит по дому во сне. Открывает зеркала. Шепчет на непонятном языке. Записывает имена. Другой раз — проснулась на крыше. Не помнила, как туда попала. И тогда она решила сделать главное. Открыть старую коробку отца. Ту, что мать спрятала ещё в первой квартире. Всё это время она стояла в подвале, запертая. Внутри были: его дневники (которые никто не читал); часы с разбитым стеклом; и аудиоплеер — старый, с одной кассетой. Зоя включила.
Первое, что услышала — его голос. Уставший. Сломанный. «Если ты это слушаешь… значит, я не вернулся. Или вернулся — но уже не я. «Если ты моя дочь — не верь тем, кто зовёт тебя “особенной”. Позднее той же ночью зеркало в её комнате запотело изнутри. На нём проступило одно слово: «Готова?» Финал начался в утро её 17-летия. Она проснулась… в другой комнате. Вокруг — серые стены, потолок, чужие звуки. Это была психиатрическая клиника. Мать сидела рядом. Лицо — старше, чем накануне. Глаза — пустые. — Зоя… ты была в коме. Полгода. После… той ночи на трассе. Ты… ты ушла. Мы тебя искали. Нашли на месте аварии… в бессознательном состоянии. Ты бредила. Говорила странные вещи… Зоя смотрела на мать, но… чувствовала нечто иное. Внутри что-то двигалось. Как будто в её разуме была ещё одна мысль, ещё один взгляд. И тогда в зеркале напротив кровати она увидела — не своё отражение. А его. Того самого. Но теперь — с её лицом. Он улыбался. «Мы вошли. Через него. Через тебя. Через всех, кто не простил.ЧАСТЬ 2: Тени под кожей
И кто-то снова постучит.ЧАСТЬ 3: Зеркало без отражения
— У тебя внутри щель. Мы проникаем через неё.
— Ты родилась, когда его душа разрывалась. Мы пришли вместе с тобой.
— Ты умер… но не полностью.
— Что ты теперь? Кто ты?
— Я — тот, кто не ушёл.
— Через меня они входят.
— Через тебя — выйдут.
Я начал видеть их. Сначала — во снах. Потом — на улицах.
Их лица — пустые. Они шепчут числа.
Они показали мне место, которое не нарисуешь.
Оно за пределами логики.
Я не должен был говорить с ними. Но я говорил.
Я хотел сил. А получил врата».
Это не дар. Это — трещина.
Беги от зеркал. Не открывай сны.
Если однажды тебе предложат войти — не заходи.
Потому что обратно не выйдешь… одна».
Вы думали, это — смерть.
Но это было только вступление.
Истинная история начинается теперь.»
ЧАСТЬ 4: Комната без дверей
После выписки из клиники Зоя не была прежней.
Она не чувствовала времени. Часы тикали, но не запоминались. Иногда она смотрела на солнце и не могла сказать, утро ли это, или закат. Матери становилось хуже. Та казалась… выцветшей. Присутствующей физически, но будто наблюдающей за всем издалека.
Врач-психиатр сказал:
— Всё в норме. У девочки просто сложная посттравматическая адаптация. Галлюцинации, отрешённость — нормальная реакция на тяжёлую психическую травму.
Но никто не мог объяснить одного: почему все зеркала в доме покрываются инеем ровно в 3:33 ночи, независимо от температуры.
Никто не объяснил, почему кассета отца всё ещё записывается, хотя магнитофон не подключён к питанию.
А однажды Зоя нашла на плёнке новую запись:
— Ты пересекла. Назад — только через жертву. Зеркало — не отражает. Оно помнит.
Зоя начала вести дневник. Чтобы не сойти с ума — нужно было фиксировать, где она, когда, кто рядом. Ей казалось, что кто-то или что-то подменяет события. Иногда мать говорила: «Ты же вчера гуляла с подругой», — хотя Зоя точно помнила, что весь день лежала в комнате. Или наоборот — просыпалась в чужой одежде, не узнавая себя в отражении, и мать говорила: «Ты сама её купила».
Она писала:
“Что, если я умерла тогда, у гроба отца?
Что, если это — не мир, а последствие?
Что, если я — не я?”
Однажды ночью — зеркало в её комнате зашептало.
Она не слышала слов, но смысл пришёл ясно:
— Сегодня ты пойдёшь туда, откуда отец звал тебя. Тебе нужно выбрать. Три двери. Только одна — ведёт к правде. Остальные — к вечному повторению.
Она знала: это не сон. Она не спала. Рядом — чашка тёплого чая. Кошка на подоконнике. Тёплая лампа. Всё реальное.
Но зеркало показало её, но стоящую в другой комнате — голой, с белыми глазами, в окружении теней.
И зеркало треснуло.
После этого — начались провалы.
Она уходила из дома — и оказывалась в местах, которые не знала.
Однажды — на стройке, посреди полуразрушенного этажа. В руках — записка:
«Ты нашла первую дверь. Осталось две».
Она решила: пора прекратить бегство.
Пора идти вглубь.
Она вспомнила один из дневников отца. Там он писал о “комнате без дверей” — пространстве, где он видел “тех, кто наблюдает”, и где он услышал “глазами”.
Слова были бессмысленны, но что-то в них отзывалось внутри.
Он писал:
“Я не знаю, существую ли я, когда они не смотрят. Может быть, я просто ощущение в их разуме.”
Зоя решила найти то место. Комнату. Он упоминал координаты — заброшенный санаторий на побережье. Где «вода была чёрной, как забытые воспоминания».
Она поехала одна.
Здание оказалось мертво-тихим. Ни птиц, ни ветра. Только шорохи воды под фундаментом.
Зоя зашла. Под ногами скрипели доски. Пыль. Разбитые окна.
Но в одной из комнат было нечто иное.
Она не пылилась. На полу — свежие следы. На стене — зеркало. Но не простое: оно не отражало её, а показывало отца.
Он сидел, обняв колени. Глаза закрыты. Что-то шептал.
Зоя подошла ближе — и зеркало засосало её.
Теперь она была внутри.
Но не как в стекле. Это был мир отражений, мир зазеркалья. Но он не был пустым.
Первые, кого она увидела — это люди с зеркальными лицами. Их движения — рваные, ломанные, как в обратной перемотке. Они не говорили, но… вспоминали её.
Каждое их прикосновение — это было воспоминание, вытянутое из её разума.
Вот она — в детстве, прячется под столом от грозы.
Вот мать — говорит с кем-то по телефону, дрожащим голосом, в день похорон.
Вот отец — целует её в висок, но Зоя понимает: это не он. Это уже другое существо в его теле.
— Кто вы? — закричала она. — Чего вы хотите?!
И ответ пришёл.
— Мы — не тени. Мы — память тех, кто остался между.
— Ты — последняя из линии, кто может запереть врата.
— Но запереть — значит остаться.
— Только ты. Или они.
Зоя дрожала. Она чувствовала: её разум трескается, как лёд весной. Но она знала: выбора нет.
Она вспомнила слова отца:
“Назад — только через жертву.”
В центре зала, окружённого зеркалами, она увидела мальчика.
Он сидел, как тогда она — у гроба.
И он сказал:
— Ты — я. Но другой. Я — тот, кто не пошёл тогда. Кто отвернулся.
— Уйди — и всё повторится.
— Останься — и история закончится. Но ты исчезнешь.
Она выбрала остаться.
Мир разорвался.
В нашем мире, у матери — зазвонил телефон.
Голос на другом конце:
— Простите… тело вашей дочери нашли у старого санатория. Сердце остановилось. Вероятно — переохлаждение. Всё выглядело… спокойно. Она будто просто уснула.
А в зеркале — мать впервые увидела её отражение, улыбающееся.
