— Юра, я устала… Каждый месяц одно и то же: деньги Кате, маме, Кате… А когда мы?
— Слушай, я просто не понимаю, — Варвара застыла у кухонного шкафа, не поворачиваясь к мужу. — Мы в этом месяце опять не откладываем ни рубля. Ты это понимаешь? Вообще. Ноль. А ты спокойно сидишь и жуёшь курицу. Как?
Юрий оторвался от тарелки и выдохнул. Он не злился, нет — он просто устал. Как будто этот разговор уже был. Вчера. И позавчера. И неделю назад.
— Варя, ты опять начинаешь. Ну что я могу сделать? Это же моя семья.
— А я тебе кто, Юр? Мимо проходящая? — Варвара резко захлопнула дверцу шкафа, от чего оттуда вывалилась пластиковая банка с гречкой. — Мы шесть лет копим на первый взнос. Шесть лет, Юр! И всё коту под хвост. То маме твоей зубы, то Кате репетитор, теперь — пуховик за пятнадцать тысяч. Она, прости, куда в нём собралась? В экспедицию на Северный полюс?
Юрий отложил вилку. Вид у него был такой, будто сейчас его поведут в комнату допросов. Или к дантисту, что по ощущениям одно и то же.
— Варя, ну что ты хочешь, чтобы я сказал? Катя в сложной ситуации. Развелась, одна с ребёнком. Мама ей помогает как может. Я тоже хочу как лучше.
— А я? — Варвара повернулась к нему. Голос у неё стал тихим и ровным, и именно в такие моменты Юрий начинал нервничать по-настоящему. — Я тоже в сложной ситуации. У меня зарплата двадцать восемь, у тебя тридцать два. Ты хочешь как лучше — но почему это «лучше» никогда не касается нас двоих?
Он поднялся, потёр шею. Варя знала этот жест: когда Юра теряется и ищет, за что зацепиться, чтобы не утонуть.
— Варя, ну я понимаю. Но если бы ты просто не цеплялась к каждой мелочи…
— Мелочи?! — Она засмеялась, как-то слишком звонко. — Юр, у нас кран на кухне треснул! Я вчера его изолентой заматывала, потому что сантехник — роскошь. Плитка откололась в ванной. Обои в коридоре отклеиваются. У нас съёмная, Юра! Съ-ём-на-я! Мы платим чужим людям и платим Кате, твоей маме и её «непредвиденным расходам», а себе — себе мы не платим ничего.
Он замолчал, глядя на окно. За окном ползал мартовский снег — серый, тусклый, как настроение на похоронах надежды.
— Ты хочешь, чтобы я отказал маме? — тихо спросил он.
— Я хочу, чтобы ты хотя бы подумал, прежде чем кивать. Чтобы понял: твоя мама взрослый человек, твоя сестра — тоже. А я, похоже, у вас тут дойная корова в белой рубашке и с блокнотом Excel в руках. Только я не мычу. Я говорю. Но ты не слышишь.
Юрий сел обратно, покрутил вилку в руках.
— Она просто просит немного помочь. У неё пенсия пятнадцать тысяч. Катя пока без алиментов.
— А у меня нервы тоже на пенсии, да? — Варя подошла ближе. — Знаешь, что я сегодня делала? Считала, сколько мы откладываем за год. Так вот. Если бы не твоя мама и её «немного помочь», мы бы уже имели сто пятьдесят тысяч на счету. А у нас двадцать шесть. Потому что в прошлом месяце её соседка в больнице лежала и нужно было купить фруктов. Потому что Кате надо было на поездку в Москву. И потому что твоя мама зачем-то купила тонометр за девять тысяч. С подсветкой и песнями, видимо.
Юрий усмехнулся. Но как-то вяло. Он сам знал: всё правда. Но что-то в нём сопротивлялось.
— Варя, ну… Не будь такой жёсткой. Ты же знаешь маму. Она не со зла.
— Да не со зла, конечно, — кивнула Варвара. — Но вот результат — абсолютно злополучный. Мы топчемся на месте. Мы не живём, мы подкармливаем чужие неудачи и называем это заботой. А потом в сорок лет ты проснёшься на той же съёмной, с теми же обоями, которые клеили прошлые жильцы. А Катя, наверное, поедет на море. Потому что ты «не можешь отказать».
Он снова посмотрел в окно.
— И что ты предлагаешь?
Она вздохнула. Потом заговорила медленно, с отчётливой усталостью:
— Предлагаю просто хотя бы в этом месяце — никому. Ни копейки. Ни «в долг до зарплаты», ни «на карточку, а я потом переведу». Просто взять и отложить. Хочешь быть добрым сыном и братом? Отлично. Будь им. Но тогда мне не говори про ипотеку. Про «Варь, ну потерпи, ну мы же вместе». Потому что мы никуда не идём. Мы стоим. И ты держишь этот стоп-кран.
Юрий молчал. Потом медленно выдохнул и произнёс:
— Хорошо. Попробуем.
— Не «попробуем». Мы либо делаем, либо продолжаем этот цирк.
— Варя…
— Что?
Он встал, подошёл и обнял её. Варя замерла — не из умиления, а от неожиданности. Его рука легла на её спину, теплая, родная. И всё равно — чужая.
— Я люблю тебя, — шепнул он. — Ты же знаешь.
Она медленно отстранилась. Смотрела ему в глаза долго. Потом сказала:
— Знаю. А ты знаешь, что любовь — это ещё и действия?
Юрий кивнул. Потом пошёл мыть тарелку. В раковине трещал старый кран, словно намекал: «Да-да, действий бы мне тоже не помешало».
А в телефоне Варвары мигнул мессенджер. Сообщение от Анастасии Львовны:
«Варенька, привет, дорогая. У нас тут ситуация одна… Срочно нужна помощь. Я тебе потом всё объясню. Сможешь перевести десяточку?»
Варвара смотрела на экран, как на мину. И поняла: взрыв уже начался. Только ещё никто не осознал, что именно взрывается.
— Варя, ну это просто… не знаю… не по-человечески, — Юрий встал, прижав телефон к груди, будто он там пульс ловил. — Мама не может сама купить Кате одежду. Ты же знаешь, зима кончилась, всё дорожает. А у Кати даже приличного пальто нет.
— Зато есть твоя зарплата, моя зарплата и абонемент на бесконечный шопинг за наш счёт, — Варвара даже не повышала голос, наоборот, говорила тихо, как хирург перед операцией. — Давай уточним сразу: что значит «не может сама купить»? Почему это всё время должны делать мы?
Юрий, уже в куртке и с ключами в руке, по привычке притворился, что спешит. Он всегда начинал собираться на выход, когда Варвара заводилась: будто считал, что если хлопнуть дверью, она останется с эмоциями наедине, а он как-нибудь вырулит по дороге.
— Потому что она не работает. Ты же знаешь. После того как Катин бывший исчез, мама взяла на себя сына. У Кати даже времени на подработку нет.
— Юр, давай я тебе на холодильнике маркером напишу: «Ката – взрослая. Варя – не банкомат». Может, так лучше усвоится?
Он застыл у порога, почесал затылок.
— Слушай, давай я просто сам решу, как мне распоряжаться своей частью денег?
Она повернулась к нему. Медленно. В её лице не было злости — только усталость, пропитанная горьким сарказмом.
— Отлично. Тогда я, пожалуй, начну отдельно распоряжаться своей. Прямо с этого месяца. Сниму отдельный счёт. Можешь на пальто Кате отдать хоть всё. Я – на жильё.
Юрий покачал головой:
— Ты вообще себя слышишь?
— А ты себя — видишь? — Варя подошла к нему вплотную. — Мы не семья. Мы бухгалтерия. Только у нас один бюджет — и три клиента на нём. Твоя мама, Катя и ты. А я — вроде как главбух, но без полномочий. Подписываю, перевожу, улыбаюсь. Но меня никто не спрашивает.
Он раздражённо дёрнул молнию куртки.
— Варя, ты превращаешься в счётную машинку. Всё просчитываешь, всё взвешиваешь…
— А ты — в безвольного «любимого сына», у которого кнопка «отказать» сломалась. Её мама, между прочим, не стесняется.
— Не начинай.
— Поздно. Я уже в середине.
Юрий замер. Вдохнул. Выдохнул. Говорил глухо:
— Ты вообще понимаешь, что у мамы давление? Что она расстроилась вчера, потому что ты отказалась перевести ей деньги? Что она плакала, между прочим?
— Отлично. Запишем в графу «эмоциональный шантаж». Тебе самой не стыдно, Варвара? — передразнила она свекровь, поджав губы. — У неё давление, а у меня, между прочим, ещё и зуб болит. Потому что я опять не пошла к врачу. Угадай почему? Потому что у Кати пальто не того фасона.
Юрий шагнул вперёд. Не резко, но с напряжением в плечах.
— Не надо. Вот это — не надо. Мама старается. Катя тоже не виновата.
— Я не говорю, что виноваты, Юр. Я говорю, что мы должны думать о себе. А не о других — всегда. И в ущерб. Всё. Я не могу больше. Хочешь — отправляй деньги. Но тогда я не играю в эту игру.
— Это не игра, Варя. Это жизнь. Люди болеют, разводятся, теряют работу.
— Ага. А я теряю мечты. Потихоньку. Молча. Потому что ты всегда выбираешь их. А я… просто пункт в семейном бюджете.
Тут он впервые сорвался:
— Ты знаешь, как тяжело мне между вами двумя? Ты давишь, мама жалуется, Катя молчит, но всем всё надо! А я разрываюсь!
Она посмотрела на него с неожиданным спокойствием.
— Так выбери. Одну сторону. Один приоритет.
— Что, прям ультиматум?
— Нет, Юр. Это уже — логика. Мы либо живём для себя и копим на будущее, либо остаёмся кассой взаимопомощи. Только не называй это семьёй. И не проси меня мечтать с тобой о будущем, если ты всё отдаёшь в прошлое.
Он молчал. Долго. Потом вдруг снова заговорил:
— Ну хорошо. А если всё вот так? Мама попросит — я не перевожу? Катя скажет — я отказываю? И потом буду жить с чувством вины?
Варвара смотрела на него долго. Так долго, что тишина между ними стала осязаемой, почти твёрдой, как стена. Потом она произнесла медленно:
— А ты не думал, что чувство вины — это не то, что тебе навязали. Это то, что ты выбрал. Потому что так легче.
Юрий нахмурился.
— Легче? Ты серьёзно?
— Легче чувствовать себя хорошим сыном, хорошим братом, хорошим спасателем. Это… даёт тебе ощущение, что ты правильный. Ты же всегда боишься быть плохим.
— Варя, ты куда-то не туда ушла.
— Туда, Юра. Именно туда. Потому что ты выбираешь быть хорошим для них. А плохим — для нас.
Он замолчал, глядя в пол. Пальто в его руке вдруг показалось тяжёлым, как будто он нёс на плече не вещь, а груз, который давно пора было бы сбросить, да не знает как.
— Варя, — наконец выдохнул он, — я не могу… вот так. Сказать маме: нет, извини, крутись как хочешь. Ты же знаешь её. Она сразу будет «ничего-ничего, я справлюсь», а потом…
— А потом ты сам ей предложишь. — Варя покачала головой. — Знаю. Ты у нас спасатель по призванию. Только у спасателя тоже должен быть берег, к которому он плывёт. А наш берег — тонет.
Он потер виски.
— Слушай, ты не оставляешь мне выбора.
— Оставляю, — спокойно ответила она. — Я не прошу бросить их. Я прошу расставить приоритеты. Месяц — для нас. Один. Всего. Чтобы увидеть, что мы вообще можем жить без постоянного «мама, Катя, мама».
— А если не получится?
— Тогда, Юра, мы будем честны: ты никогда не собирался выбирать нас. Ни меня. Ни наши цели. Ни эту жизнь, которую ты мне обещал.
Юрий открыл было рот, но слова застряли в горле. Сказать что? Что она не права? Но она права. Сказать, что он не может? Но он может. Он просто не умеет отказывать.
— Ладно, — выдавил он наконец. — Один месяц. Только давай потом не так, чтобы я — чудовище, а ты — святая.
— Договорились, — Варя едва заметно улыбнулась. — Просто один месяц. Вздохнём вместе. Без переводов. Без спасательных кругов.
Юрий кивнул, неуверенно, будто подписывал договор, в котором мелким шрифтом были какие-то опасные условия.
Прошло две недели.
Варя завела отдельный счёт. Маленький, её собственный островок. Каждый раз, переводя туда три тысячи, она чувствовала странную смесь радости и страха, будто украла у кого-то, но впервые — в свою пользу.
Юрий держался. Почти. Пару раз мама писала длинные голосовые, полные тяжких вздохов, намёков и философских рассуждений о том, как трудно быть пожилой женщиной в этом мире. Пару раз Катя звонила, тихо, виновато, но всё же с просьбой. Юра сжимал зубы и говорил: «В этом месяце не могу, прости». Иногда он клал трубку и сидел молча, глядя в стену. Иногда — выходил на балкон и стоял там долго, пока не замерзал.
Варя не спрашивала. Она видела, что ему трудно. Но и он видел: ей — легче.
Они впервые за долгое время смотрели вместе кино, ели вечером пиццу, которую позволили себе купить просто так, «потому что хочется», а не «по промоакции, потому что дешево». Они впервые за много месяцев смеялись — по-настоящему, не между упрёками.
— Знаешь, — сказал Юрий однажды, — я как будто… легче стал. Удивительно. Мне казалось, я буду чувствовать вину, а чувствую… пустоту. Сначала было тяжело, а потом — легче.
— Пустота — это нормально, — ответила Варя, положив голову ему на плечо. — Просто ты всегда заполнял её чужими проблемами. Освободилось место. Теперь можешь заполнить собой. Или нами.
Он вздохнул.
— Всё равно иногда думаю: а вдруг правда случится что-то страшное? А я не помог.
— Если случится — поможем, — сказала Варя. — Но не заранее. И не в ущерб себе.
Он обнял её крепче. В голове впервые за долгое время не звенели чужие запросы.
На третьей неделе мама снова написала.
«Юрочка, сынок, Катеньке на комбинезон. Совсем чуть-чуть не хватает. Всего три тысячи. Ну, вдруг найдёшь.»
Юрий долго смотрел на экран. Потом написал: «Мам, я не смогу в этом месяце. Очень tight по деньгам.»
Ответа не было. Час. Второй. Полдня.
Потом пришло: «Понимаю. Ничего. Будем сами крутиться.»
И всё. Ни вздохов. Ни обвинений.
Он впервые понял, что, может, они правда справятся.
А может, всегда могли. Просто раньше было проще на него опираться.
В конце месяца Варя села за свой блокнот.
— Так, итого: восемь тысяч у нас ушло в накопления. Впервые. Ты представляешь? Впервые — целый месяц без «долг в долг». И ты знаешь, что?
— Что?
— Мы не умерли. Никто не голодал. Мама — жива. Катя — тоже. Чудеса.
Юрий усмехнулся.
— Варя… спасибо тебе. Правда.
— За что?
— За то, что ты остановила меня. Я бы не смог сам.
Она посмотрела на него внимательно. И вдруг спросила:
— А ты уверен, что не смог бы?
Он задумался.
— Наверное, я просто не пробовал.
— Вот и давай попробуем ещё месяц. Пока не привыкнем.
Он вздохнул. Но на этот раз — с улыбкой.
— Давай.
Следующий месяц был легче. Юрий уже почти без внутренней дрожи отвечал маме: «Не могу, сам весь в долгах». Катя стала реже обращаться — будто поняла, что золотой ключик у брата теперь не работает. Мама пару раз звонила, говорила о погоде, о сериалах, ни разу не упомянув про деньги.
Юрий стал замечать, что разговоры с ней — наконец о ней. Не о её нуждах, не о её просьбах, а о том, как она себя чувствует, что нового, как ей понравился последний роман.
— Ты знаешь, — признался он как-то Варе, — раньше я боялся, что если не дам денег, она меня перестанет любить. А сейчас… мы как будто ближе стали. Я не тот, кто «даёт». Я просто её сын.
Варя села рядом, тихо, спокойно, и взяла его за руку.
— Видишь? Ты думал, что её любовь — это транзакция. А она — просто любовь.
Он кивнул.
— И ты это поняла раньше меня.
— Да потому что я тебя люблю, — улыбнулась Варя. — А любовь — это тоже не транзакция. Я тебя не за переводы ценю.
— А я тебя — не за экономию.
Они оба засмеялись. И впервые за долгое время смех был не нервный, не из усталости, не защитный. Настоящий.
Когда наступил третий месяц, Юрий вдруг понял, что привычка быть донором — как никотиновая зависимость. Первое время ломает, потом отпускает, а потом — возвращается осознанность.
Он вдруг начал спрашивать себя: а почему мама не попросит Катю пойти работать? Почему Катя считает, что он — единственный выход? Почему он так боялся быть плохим?
Ответы были не всегда приятными.
Но они были.
Однажды вечером мама снова написала.
«Юрочка, привет. Тут, в общем, такая ситуация. Надо срочно…»
Юрий прочёл, но не стал отвечать сразу. Он сел, подумал, потом позвонил. Голос у мамы был вежливый, осторожный, даже немного обиженный.
— Мам, ты давно в аптеке была? — вдруг спросил он, перебивая её просьбу.
— Что? Ну… давно. А что?
— Просто я тут видел, что у тебя лекарств минимум. Может, я тебе закажу? А то ты всё о Кате, а о себе — забываешь.
Мама смутилась.
— Ну, я как-то… да не надо, я справлюсь.
— Нет, надо. Я сам куплю, сам привезу. Но только лекарства. На это я всегда найду.
Мама замолчала.
— Хорошо, — наконец сказала она. — Спасибо, сынок.
— Я тебя люблю, мам.
— Я тоже тебя, Юрочка.
Он повесил трубку и посмотрел на Варю. Она молчала, просто смотрела в него, как в зеркало, где наконец увидела что-то новое.
— Ты нашёл баланс, — тихо сказала она.
— Я просто перестал бояться.
— Чего?
— Быть плохим.
— Юр… ты никогда не был плохим. Ты просто был уставшим.
Он сел рядом, обнял её.
— Варя, спасибо, что дождалась.
— А я и не уходила.
Юрий впервые понял, что его семья — это не там. Его семья — здесь.
И впервые за шесть лет он понял, что этот путь — действительно их путь.
