Сосед жену жарит

— Слышу пикантные стоны за стенкой и говорю, как бы с намёком:
— Сосед жену жарит!
Муж невозмутимо:
— Молодец сосед. Умеет радовать женщину.

Он даже не отвёл взгляда от книги. Как будто обсуждаем, сколько яиц осталось в холодильнике. Я сглотнула. Неловко.

— Ты, значит, за него порадовался? — спросила я, откладывая ноут.
— А что? Лучше уж сосед, чем чтобы она по ночам в подушку рыдала, как ты.

Я не знала, обидеться ли. Или испугаться. Что это было? Шутка? Упрёк? Попытка вывести меня на разговор?

— Я в подушку не рыдаю, — пробормотала я.
— Ну да, ты у нас гордая.

Он перелистнул страницу. Мне показалось, что он нарочно зашуршал ею громче, чем надо. Я смотрела на потолок и вспоминала, когда в последний раз он обнимал меня просто так. Не по инерции. Не потому что «положено».

Прошло пять лет с нашей свадьбы. Вроде бы срок небольшой. Но были моменты, когда я чувствовала себя… чужой. Даже в собственной постели.

Мы познакомились в электричке — он держал томик Пелевина, я — чашку кофе и куртку, на которой растёкся тот самый кофе. Он подал мне салфетку и предложил свою куртку, пока моя не высохнет. Через два месяца мы жили вместе. Через полгода — расписались. Казалось, что всё так легко: совпали шутки, ритмы, взгляды.

Тогда мне казалось, что мы никогда не станем этими людьми, у которых разговоры по расписанию, а секс — как день рождения бабушки: раз в году, да и то без энтузиазма.

Стук за стенкой стал громче. Женщина стонала, не скрывая удовольствия. Муж соседа работал охранником, редко бывал дома. А жена у него — такая себе, с челкой и ногтями, будто у кассирши из 2007-го. Кто бы мог подумать…

— Ну вот, — я не выдержала. — А у нас только книжки.
— А что ты хочешь? — спокойно спросил он.
— Я не знаю… Наверное, чтобы между нами было хоть что-то. Не только коммунальные платежи и обязанности.

Он положил книгу на тумбочку и посмотрел на меня.

— А ты пробовала сказать об этом раньше?
— А ты пробовал обнять меня просто так? Или спросить, как прошёл мой день?

Он встал. В трусах и майке подошёл к окну. Курить он бросил, но иногда выходил на балкон, будто от чего-то спасался. От разговора, от меня… от нас?

— Понимаешь, — сказал он наконец, — я не могу соревноваться с соседом. Ни в стонах, ни в эффектах. У нас был реальный быт. А не кино.

Я усмехнулась.

— А я просила соревнований? Я просто хочу, чтобы мы были живыми. А не как два пыльных кактуса в углу спальни.

Он молчал. Мне стало страшно. Не от его молчания. А от мысли, что дальше — пустота.

Вспомнилось, как год назад я предложила поехать в Питер на пару дней. Просто вдвоём. Как раньше. Он ответил:
— У меня аврал, давай как-нибудь потом.
«Потом» так и не случилось.

А когда он в июле сломал ногу и лежал с гипсом, я была рядом. Ухаживала, готовила, помогала мыться… Он ни разу не сказал спасибо. Тогда я подумала: «Любовь — это терпение». Сейчас я думаю: «А не была ли я просто удобной сиделкой?»

— Может, разведёмся? — вдруг сказал он, глядя в окно.
— Что?!
— Ну а что? Если тебе плохо со мной, если ты хочешь жить, а я — просто существую…

У меня перехватило дыхание.

— Ты правда хочешь, чтобы я ушла?
— Я не хочу. Но я тоже устал делать вид, что у нас всё хорошо.

Он снова лёг в кровать, отвернулся к стене. А за ней — стоны, страсть, чужая жизнь, которая казалась мне теперь неприлично яркой.

Я лежала и думала: а может, и правда… Может, любовь заканчивается так. Без криков. Без измен. Без сцен. Просто молчанием. Холодом в середине лета.

Но потом вспомнила, как он однажды зашёл ко мне на работу с термосом, когда я забыла пообедать. Вспомнила, как держал меня за руку, когда умерла мама. Как сам втихаря покупал мне конфеты, которые я люблю, и клал их под подушку. Он не стал хуже. Мы просто… потеряли друг друга.

Утро. Он ушёл на работу, я осталась дома. Посмотрела на пустую кровать и ощутила… нет, не одиночество. Боль. Но не как от удара. А как от растяжения связок: тянет, но есть шанс восстановиться.

Я достала альбом с нашими фото. Смотрела на нас — молодых, живых, влюблённых. И поняла: если сейчас не начать говорить, не начать действовать — всё сгинет.

Вечером я накрыла на стол. Поставила свечи. Сделала его любимую лазанью. Он вошёл, удивлённо посмотрел.

— У нас праздник?
— Почти. У нас день попытки.

Мы сели. Молча ели. Потом я вздохнула.

— Послушай, я не хочу тебя терять.
— Я тоже. Просто не знаю, с чего начать.

— Давай честно. Давай будем говорить, даже если страшно. Даже если больно. Давай заново учиться быть мужем и женой. Не только соседями по квартире.

Он взял мою руку. Ту самую, которую не держал давно.

— Договорились. Но предупреждаю: я теперь не тот парень из электрички.
— А я — не та девушка с кофе. Но мы ещё можем стать чем-то новым.

Он улыбнулся. Первый раз за долгое время.

Ночью мы снова лежали в постели. Без ноутов и книг. Просто рядом. За стенкой опять стоны — те же, громкие. Мы рассмеялись. И он сказал:

— Сосед опять молодец. Но знаешь что? У нас будет лучше. Не громче. А — глубже.

Я прижалась к нему. И впервые за долгое время не боялась наступления тишины.

Прошла неделя. Мы держались.

Было трудно. О, как же трудно. Молчание, ставшее привычным, так и норовило вернуться. Привычки — как вросшие корни: выдрать можно, но с болью.

Он стал чаще задерживаться на работе. Я ловила себя на том, что опять сижу с ноутом в кровати. Хоть и пообещали — никаких экранов по вечерам. Обещания влюблённых легче всего даются ночью, но их труднее всего выполнять днём.

— Ты снова с компьютером, — сказал он однажды, войдя в спальню.
— А ты снова пришёл позже восьми. Мы договаривались ужинать вместе.

Он снял куртку, медленно, будто обдумывал, стоит ли говорить вслух то, что крутится в голове.

— Я просто устал. Я не сбегаю. Правда.

Я закрыла ноут. Поднялась. Подошла к нему.

— Я тоже устала. Но усталость — не повод отдаляться. Мы договаривались бороться. А получается, будто каждый поодиночке.

Он вздохнул. Обнял меня. Неуверенно. Как будто проверял: не оттолкну ли. Я не оттолкнула. Напротив — прижалась щекой к его плечу. Мы стояли так долго. И это было куда интимнее любого секса.

Через два дня он предложил:
— А давай сходим к семейному психологу.
Я едва не расплакалась. Не потому, что не верила — а потому что он сам это предложил. Это был жест. Настоящий.

Психолога звали Ольга Витальевна. В возрасте, спокойная, с мягким голосом и взглядом, будто видевшим слишком многое. Она выслушивала молча. Не перебивала. Только кивала. А потом задала вопрос:

— Что вы чувствуете, когда смотрите друг на друга?

Я молчала. Он тоже. Потом я сказала:
— Чувствую вину. Что всё запустила.
Он:
— Чувствую обиду. За то, что она будто бы жила рядом, но не со мной.

— А вы пробовали говорить об этом? — спросила она.
— Мы боялись, — почти хором ответили мы.
И засмеялись. Грустно. Но искренне.

Смешно — два взрослых человека боятся сказать любимому: «Мне плохо». Боятся признаться в скуке, в боли, в усталости. Потому что страшно разрушить то, что уже трещит по швам.

Мы ходили к Ольге Витальевне три недели. Она дала нам упражнения. Смотреть друг на друга по минуте в тишине. Писать письма — настоящие, бумажные — и оставлять под подушкой.

Первое письмо от него было коротким:

«Я боюсь тебя потерять. Но ещё больше — потерять себя в этом браке. Спасибо, что не сдаёшься».

Я плакала. Потом написала в ответ:

«Я не сдалась — потому что верю в нас. Но прошу: не молчи. Твоя тишина страшнее любой ссоры».

Однажды вечером, возвращаясь домой с работы, я встретила ту самую соседку. Ту, что «шумная».
Она курила у подъезда, в халате и с недокрашенной головой.

— Здравствуйте, — сказала она и улыбнулась. — Это мы вас по ночам развлекаем, да?

Я покраснела.

— Ну… да. Слышно бывает.

— Так и надо, — она пожала плечами. — Мы с Санькой пять лет как женаты, а до сих пор друг без друга не можем. Иногда, знаете, только секс и спасает. Он у нас — как анальгин. От всего.

Я рассмеялась.

— А мы вот в терапию пошли.
— В какую?
— К психологу. Брак спасаем.
— Вот это вы заморочились, — удивилась она. — А у нас всё проще: поругались, потрахались, попили чаю — и снова любовь.

Я шла домой, думая о её словах. У каждого — свои рецепты. Кто-то лечится чаем и сексом, кто-то — письмами и терапией. Главное — хотеть лечиться. А не притворяться здоровым.

Прошло два месяца. Мы снова поехали в Питер — тот самый «несостоявшийся» отпуск. Только теперь он сам всё организовал: билеты, гостиницу, даже экскурсию по крышам.

На крыше он взял меня за руку.

— Слушай, — сказал он, глядя на город, — а может, начнём всё с начала?
— С электрички?
— С кофе. С твоей куртки. С моей салфетки.

Я улыбнулась.

— Хорошо. Только теперь, если я снова запачкаюсь, ты не просто дашь мне салфетку — а будешь вытирать сам.
— Договорились.

Он наклонился и поцеловал меня. Не как муж. Не как сосед. Как человек, влюблённый в женщину. А женщина эта — я.

Вернувшись домой, мы устроили ужин у себя. Без свечей, без пафоса. Просто вкусный суп и хлеб с маслом. И снова стоны за стенкой.
Он кивнул:
— Наш сосед стабилен.
— А мы — развиваемся, — подмигнула я.

Он потянулся к гитаре. Давно не играл. Но я помнила: когда-то он пел мне песни по вечерам. О любви, о лете, о глупом счастье.

Он начал играть. Голос немного дрожал — то ли от волнения, то ли от отсутствия практики. Но это было прекрасно.

Я сидела на диване, слушала, и вдруг поняла — я не потеряла его. Он — здесь. Он со мной. Он остался.

Утром он оставил на подушке записку:
«Я люблю тебя. Даже если молчу. Даже если устаю. Просто знай: я — с тобой. И буду. Всегда».

Я взяла её, приложила к груди — и тихо, почти не слышно, прошептала:
— И я тебя. Даже если бурчу. Даже если боюсь.

Потом выглянула в окно. У подъезда стояла соседка, целовалась с мужем. И я подумала: да, у нас по-другому. Не громко. Не шумно. Но глубоко.

И — по-настоящему.

Часть 3. Через год

— Ты помнишь, что сегодня за день? — спросила я, наливая кофе.

Он с трудом открыл глаза, посмотрел на меня сквозь утреннюю лень и прищурился.

— Вторник?

— Год, как мы начали всё с начала. С Питера. С крыш. С поцелуя.

Он улыбнулся.

— Ага. И с той электрички, где ты испачкалась кофе.

— Это была судьба, — сказала я и села рядом. — И теперь судьба ждёт нас… в торговом центре. Я записалась на просмотр колясок.

Он поперхнулся кофе.

— То есть… ты серьёзно?

Я посмотрела на него внимательно. Он знал, что я хотела. Мы говорили об этом в шутку, в полуснах, в надежде. Но я ждала, когда он сам захочет.

— Да. Я готова. Но если ты не готов — я подожду. Только честно.

Он замолчал. Долго смотрел на чашку. Потом встал, подошёл и обнял меня за плечи.

— Я боюсь. Но хочу. Особенно, если это будешь ты — мама моего ребёнка.

Я прижалась к нему. Как раньше. Только теперь между нами было больше, чем страсть или долг. Было доверие. Было «мы».

Три месяца спустя

Соседи по-прежнему радовали ночами. Мы привыкли. Даже как-то полюбили эту часть дома — как странный саундтрек к жизни.

Я стояла в ванной, держала тест в руке.
Две полоски. Я села на край ванны. Ноги дрожали.

Он вернулся поздно. Вошёл в спальню и сразу понял: что-то случилось.

— Ты плакала?

— Я… беременна.

Он не сказал ничего. Просто подошёл и сел рядом. Его руки были горячими и тяжёлыми. Он обнял меня. Сильно. Молча.

— Скажи хоть что-нибудь…

— Спасибо. Ты сделала меня самым счастливым трусом на свете.

Беременность шла сложно. Токсикоз. Усталость. Эмоции.
Но он был рядом. Готовил бульоны. Терпел капризы. Однажды ночью я расплакалась из-за того, что он купил не те печенья. Он не спорил. Просто оделся и пошёл в магазин. В два часа ночи.

На кассе его спросили:
— У жены беременность?

Он только кивнул. Продавщица улыбнулась:
— У меня был такой же. Теперь у нас трое детей. Терпите. Потом будете скучать.

—

Восьмой месяц.

Мы возвращались от врача. Всё хорошо. Мальчик.

— Как назовём? — спросил он.

— Давай как в детстве хотела — Лев.

Он засмеялся.

— Ну, значит, я теперь официально папа льва.

Мы шли мимо дома, где жили молодые пары, шумные, страстные, на взводе. Где кто-то кричал в окно, кто-то хлопал дверью, кто-то выяснял, кто кому должен.

— Помнишь, как мы? — сказала я.

Он остановился, посмотрел на меня.

— Нет. Мы никогда так не кричали. Мы просто молчали — и это было страшнее.

— Больше не будем?

— Ни за что.

Он наклонился и поцеловал меня в живот.

— Привет, Левушка. Не бойся. У нас теперь всё по-другому. Мы выучили, как надо.

Роды были тяжёлыми.

Он держал меня за руку всё время. Даже когда врачи просили выйти. Он отказался.

— Она мой человек. Я тут, где и должен быть.

Когда я закричала, сжав его пальцы до белых костяшек, он прошептал:

— Смотри на меня. Я с тобой. Дыши. Я люблю тебя. Мы вместе.

И когда раздался первый крик Левушки, мы оба расплакались. Как дети.

Он держал сына на руках. Улыбался и повторял:

— Это наш мальчик. Наш.

Через месяц после выписки.

Ночь. Мы не спим. Лёва орёт — маленький, но упрямый. Я вся в молоке и усталости. Он — с синяками под глазами.

Соседи за стенкой молчат. Тоже, наверное, не до страсти.

Я смотрю на мужа. Он сидит с Лёвушкой на руках, укачивает, шепчет что-то. А потом, обернувшись ко мне, говорит:

— Помнишь, как ты тогда сказала: «Сосед жену жарит»?

Я улыбаюсь.

— А ты невозмутимо: «Ишь ты, молодец».

Он смеётся.

— А теперь ты мой сосед. Только в соседней кроватке — наш сын. И шумы — не страсть, а колики.

Я смотрю на него. Того самого, кто однажды почти исчез из моей жизни. Кто отдалился, стал чужим. А теперь — отец моего ребёнка. Мой друг. Мой спутник.

Утро.

Он делает нам бутерброды. Лёвушка спит, утомлённый ночным концертом.

— Слушай, — говорит он, — у меня идея.

— Какая?

— Через год. На наш день Питера. Снова туда. Вдвоём. Без пелёнок. С бабушкой и няней в помощь. А пока — держим оборону. Ты готова?

— Готова, — улыбаюсь я. — Мы выжили в кризисе, переживём и подгузники.

И вдруг — крик за стенкой. Настоящий. Страстный. Как прежде.

Мы переглядываемся.

— Соседи? — спрашивает он.

Я киваю.

— Живы, чёрт побери.

Он протягивает кружку чая и улыбается: