Чужая семья

— Квартира моя. Не «общая», не «семейная». Моя. Я в ней жила, я её защищаю. А вы — просто жадные родственники

— Ты хоть понимаешь, что это всё неправильно? — Валентин, двоюродный брат покойного мужа Екатерины, навис над кухонным столом, будто собирался схватить его за горло. — Мы же родня! Кровь! А ты… ну кто ты ей теперь?

Екатерина подняла взгляд от чашки с чуть тёплым уже кофе и посмотрела на него так, как умеют смотреть только те женщины, которые уже всё поняли про жизнь. Спокойно. Но с той ледяной насмешкой в зрачках, от которой у мужиков срываются петельки на рубашках.

— А ты мне, прости, кто? Тоже кофе будешь, «родня»?

— Не юли, Катя! — вмешалась Таисия, его сестра, женщина с лицом, на котором не осталось места для нежности — всё было занято укоризной и хронической обидой на жизнь. — Мы не за кофе пришли. Мы — за справедливостью. Николай ведь хотел всё поделить по-честному. Ты думаешь, он тебе тут дворцы оставил, а мы с Валей так, наблюдателями будем?

Екатерина медленно поставила чашку в раковину, не торопясь, словно специально показывая: она не в той спешке, чтобы отвечать на ультиматумы.

— Николай, Тася, хотел, чтобы вы жили своей жизнью. У каждого была. И квартира у вас, и дача, и машины. А мы с ним жили вот тут, в этой квартире, и дачу сами, своими руками строили. Ну где же тут ваша «доля»? В кирпиче? В старом сарае, где он тебе кроликов держать запрещал?

Таисия фыркнула, как кошка, которой кефир не понравился. Валентин распрямился, заложил руки за спину — поза такая, будто собирался Катю уволить из жизни прямо сейчас.

— Завещания нет, Катя. Ты ж это понимаешь? Всё пополам. Закон. И мы не позволим тебе всё это заграбастать. Я уже юриста консультировал.

Екатерина вздохнула, опёрлась на стол и посмотрела им в лицо, по очереди, как хирург перед сложной операцией.

— А я консультировалась с совестью, Валя. И с юристом, между прочим, тоже. Эта квартира куплена в браке. Оформлена на меня и Кольку. Пятьдесят процентов моих, пятьдесят — его. Дальше — его доля делится по закону. Вы, конечно, наследники. Но не единственные. У вас есть доля, только она не даёт вам права вламываться ко мне без звонка, как в бильярдную с тапочками.

— Мы тебе не враги, Катя! — Таисия перекрестилась театрально. — Но ты бы хоть подумала, как мы жили. Он же нам помогал. Валю на ноги поставил. Мои дети на даче всё лето. А теперь — ты одна всё хочешь?

— А теперь — я одна и осталась. В отличие от вас, у меня — пустой дом и тишина, которую не перебить даже вашим криком, — голос Екатерины дрогнул, но она тут же собралась, словно на холодной утренней пробежке. — И хватит меня давить жалостью. Мне не восемнадцать, я не в трусиках с кружевами. Понимаю, что вы хотите. Но не выйдет. И мотоцикл его — тоже не трогайте. Он не заводится, но если кто сунется, заведу вас в полицию. Под руку.

Валентин отвернулся к окну, Таисия шумно задышала, как будто собиралась задуть свечу на именинном торте — только свечой, видимо, была Екатерина.

— Ты огрызаешься, потому что боишься. Одиночества боишься, что всё без него теперь не то. Дача твоя заросла, сарай протёк. Ты сама скоро сдашься, — процедила она с выражением глубокой жалости, которое отчего-то звучало как приговор.

Екатерина посмотрела на них — этих двух неудачников в образе праведников — и вдруг ясно поняла: они не про имущество. Они — про свою обиду. Про то, что Коля выбрал жить не с ними, а с ней. Что не вернулся к ним после каждой ссоры, не скидывал деньги на карточку «помогать родне», не делал вид, что Таисия с её вечно бегающим маникюром — «вторая мама».

— Знаете что? — сказала Екатерина тихо, даже ласково. — Вот вы всё говорите — родня, родня. А вы где были, когда он болел? Когда я ночами вставала, потому что ему было тяжело дышать? Когда мы решали — химию или надежду? А? Кто из вас тогда хотел делиться? Кто из вас приехал и сказал: «Катя, ты не одна, мы рядом»?

Таисия отвела глаза, Валентин переминался с ноги на ногу.

— Не надо нам этого театра, — буркнул он. — Всё будет по закону. Мы предупредили.

— А я — записала, — с холодной улыбкой сказала Екатерина и показала на телефон, лежащий на столе. — Пишите претензии, господа наследники. Только не к женщине, а к Конституции.

Валентин взял сестру за локоть, развернулся резко. На прощание Таисия прошипела:

— Ты ещё поплачешь. Так одна и сгниёшь тут со своим гаражом.

Когда дверь хлопнула, и в коридоре стихли шаги, Екатерина села обратно за стол, дрожащими пальцами поднесла чашку ко рту, но кофе был уже холодным, как последние десять лет её брака — честного, но уставшего.

Она посмотрела на стену, где висел старый календарь с отметкой на дне: «МРТ 13:00», и на секунду позволила себе роскошь слабости. Подумала: «А ведь Таисия права. Одна. Страшно». И тут же — выпрямилась. Страх — не повод уступать. Страх — повод бороться.

Их первая атака отражена. Но это только начало.

— Открывай, Екатерина! Мы имеем право! — в дверь гремели с такой яростью, что ей показалось: петли скоро сложатся, как у старого чемодана на вокзале.

Было субботнее утро. Время, когда у нормальных людей — каша, халат и сериал с повторами. У Екатерины — дрожащая чашка с недопитым чаем и мобильник с включённой видеозаписью, как единственной подругой.

За дверью метались Таисия и Валентин. Валентин, судя по звукам, пытался ввинтить в замочную скважину то ли отвертку, то ли свою правду. Таисия неистово звонила в домофон каждые пять секунд, как будто хотела воскресить Николая нажатием.

— Ты не имеешь права нас не пускать! — орала она, уже хриплая, — мы, между прочим, пришли по-хорошему! По-семейному!

— Ну, если это по-хорошему, — буркнула Екатерина, прижимая телефон к груди, — то интересно, как у вас по-плохому…

Она позвонила участковому. Второй раз за неделю. Первый раз он приехал через час и сказал:

— Ну, Екатерина Алексеевна, ну помиритесь, ну родня же…

Второй раз — надеялась — он приедет быстрее.

Но «родня» ждать не собиралась. Замок дёрнулся с усилием, и вдруг — лязг. Снаружи что-то упало. Потом — тишина. Подлая, липкая.

Екатерина подошла к двери, не снимая цепочку, и приоткрыла.

— Вы что творите?!

— Мы тебя предупреждали! — заорал Валентин, лицо его покраснело до оттенка варёной свёклы. — Мы пришли за своим. С дачи ты нас выгнала, так теперь вот сюда…

— Я вас не выгоняла. Я вызвала полицию, потому что вы начали грузить оттуда шкафы. Без спроса! — голос Екатерины срывался, но она держалась. Как капитан тонущего корабля — в халате и с дрожащей губой.

— А чего ты орёшь, как будто у тебя тут мавзолей? — Таисия подскочила ближе. — Ты кто вообще такая, чтоб нас из отцовского дома гнать?!…

Екатерина закрыла дверь перед их лицами, но сердце стучало так, будто пыталось вырваться из грудной клетки. Она знала: если сейчас уступит — это будет навсегда. Они не остановятся. Это была не битва за мебель, не за мотоцикл, не за старую дачу — это была битва за память, за остатки её жизни с Николаем, за право считать его своим.

Телефон в руке мигнул:
«Участковый: Уже еду»

Она откинулась спиной на дверь, как будто это могло сдержать напор.

— Ты кто такая, чтоб нас из отцовского дома гнать?! — доносилось с другой стороны, как эхо, но теперь, когда цепочка была закрыта, ей казалось, что стены стали чуть толще.
Отцовский дом.
Никогда это не был их дом. Этот был её дом. Их с Колей. Строенный по кирпичику из их смеха, слёз, вечной нехватки денег, ремонта, который затянулся на три года. Они вместе выбирали эти обои, синие, как майское небо. Вместе красили эту кухню в абрикосовый, который Коля потом тихо ненавидел, но никогда не признался.

Отцовский дом. Как же легко они переписывают историю.

Снаружи возня продолжалась. Звонки, пинки в дверь, выкрики.
Валентин орал, что выломает замок. Таисия требовала, чтобы Екатерина “вспомнила, что она женщина, а не комендант концлагеря”.
Екатерина машинально включила на телефоне запись.

Записывать всё. Фиксировать. Закон — это теперь её единственный союзник. Больше у неё нет ни брата, ни сестры, ни даже близких подруг. С момента, когда Коля ушёл, все как-то плавно исчезли. Остались только знакомые, которые, проходя мимо, кивают с той странной вежливостью, которая полна неловкости: они не знают, как говорить с вдовой.

Через пятнадцать минут приехал участковый — тот же самый, Петров, молодой, чуть лысеющий, с глазами человека, который надеялся работать в отделе уголовного розыска, а не ездить по семейным склокам.

— Ну что опять, Екатерина Алексеевна? — он даже не старался скрывать усталости.

— Они ломают мне дверь, — спокойно, даже устало ответила она. — Запись хотите?

Она включила ему фрагмент. Петров прослушал, поморщился и тяжело вздохнул.

— Вам что, самим не стыдно? — обернулся он к Валентину и Таисии, стоявшим рядом с коробкой, в которую они зачем-то уже начали складывать какие-то её вещи из лестничной клетки.

— Мы имеем законное право! — Валентин уже срывался. — Это общая собственность!

— Это будет решать суд, а не ваша отвёртка, — отрезал Петров. — Вы ещё раз попробуете вскрыть замок — я вас заберу за попытку самоуправства. Я в прошлый раз надеялся, что вы как-то по-людски договоритесь. Но вы, похоже, по-людски не умеете.

— Мы всё равно подадим в суд, — огрызнулась Таисия, но уже без прежней уверенности.

— Подавайте, — ответил Петров. — Но тут вы, как минимум, не живёте. Это не ваше место жительства, и закон не даёт вам права вламываться. Оспаривайте в суде, пожалуйста. Только без самодеятельности.

Он жестом показал им удаляться.

Когда они ушли, Екатерина стояла ещё долго, прислонившись ко дверной ручке, пока её не начала жечь боль в ладони.

— Вы держитесь, — неловко сказал Петров. — Но вам нужен адвокат. Настоящий. Они вас не оставят. Я таких видел. Там уже дело не в квартире. Там личное. Они вас просто не могут простить.

— Я знаю, — кивнула она. — Спасибо, что приехали.

Когда он ушёл, в квартире повисла тишина. Екатерина села на диван и вдруг почувствовала, как пусто становится вокруг. Словно стены отодвинулись. Словно пространство вдруг выросло, а она — уменьшилась.

Мужа нет. Друзья, с которыми общались по выходным — растворились. Родня мужа — стала врагами. Своих у неё не было.

Она сжала в руках телефон.
Нужно было что-то делать.

Суд.

Суд — это война. Долгая, холодная, изматывающая. И у неё — мало шансов, если она будет одна.

Она достала папку с документами. Смотрела на неё, будто на тяжелую гирю. Там были договоры, чеки, старые квитанции — всё, что когда-то, казалось, не имело значения. Теперь — это были её пули.

Через неделю Екатерина сидела в кабинете адвоката. Молодая, энергичная, с острым взглядом и короткой стрижкой, Марина Александровна моментально взяла ситуацию в свои руки.

— Ваша позиция сильная, — сказала она, пролистывая бумаги. — У вас есть подтверждения, что квартира приобретена в браке? Есть. Половина — ваша. Остальные пятьдесят процентов делятся между законными наследниками первой очереди — это вы, как супруга, и его родные: брат и сестра. То есть, их доля — это…
Она быстро посчитала.
— …четверть квартиры на двоих.

Екатерина кивнула.
— Я не претендую на их долю. Но я не отдам им всё.

— И правильно. Но будьте готовы — они пойдут до конца. Вы не про имущество спорите. Это про обиду. Про зависть. Про то, что он любил вас, а не их.

— Я знаю, — тихо ответила Екатерина.

Марина Александровна взглянула на неё с сочувствием, но быстро вернулась к деловому тону.

— Нам нужно собрать максимум документов: медицинские заключения, доказательства, что вы его лечили, ухаживали. Всё, что подтвердит: вы были его семья, вы были рядом. Это не обязательно по закону, но в суде такие вещи имеют значение. Судьи — тоже люди.

Екатерина медленно кивнула.

— И ещё, — продолжила адвокат, — постарайтесь не провоцировать их. Не пускайте в дом, не разговаривайте без свидетелей, не ведите с ними споров на лестнице. Ваша сила — в спокойствии. Они хотят, чтобы вы сорвались. Чтобы выглядели истеричкой. Не давайте им этого.

Прошёл месяц.

Их атаки стали реже, но более изощрёнными.

То приходили с какими-то «друзьями-юристами» и требовали показать документы. То пытались влезть на дачу — теперь уже ночью, и только камеры спасли, записав, как Валентин через забор лезет с какими-то пакетами.

Потом прислали Екатерине претензию: требовали, чтобы она предоставила доступ к имуществу для «описи и раздела».

Марина Александровна помогла составить официальный ответ: опись возможна только по решению суда, присутствие сторон обязательно, и без понятых и адвокатов — никакого доступа.

В ответ — новая волна угроз.

— Ты думаешь, суд тебя спасёт? — говорил Валентин по телефону. — Ты думаешь, кто тебя там будет слушать? Скажем, что ты его вообще заперла, что он умирал, а ты по кафе гуляла.
— Запись разговора ведётся, Валентин, — спокойно отвечала Екатерина, — говорите, говорите.

У неё дома уже стояла скрытая камера в коридоре, которую установили на всякий случай — вдруг они снова попытаются прийти «по-семейному».

В суде они, конечно, явились во всей красе. Валентин в новом костюме, слишком тесном для его фигуры, Таисия в чёрном платке, будто на похоронах.

— Мы хотим справедливости, Ваша честь! — Таисия то и дело всхлипывала. — Мы родные люди, а нас выгнали из дома, как собак!

— Вы в этом доме никогда не жили, — спокойно парировала Екатерина. — И ни разу ко мне не приехали, пока Николай болел. Ни разу не спросили, как он себя чувствует. А теперь — вы за справедливость?

Суд был долгим, изматывающим. Они оспаривали каждую мелочь: кто платил коммуналку, кто покупал обои, кто возил Коляна на дачу.

Они кричали, перебивали, кивали на вырванные из контекста фразы.

Но Екатерина держалась.

Ведь теперь у неё было не только чувство правоты — у неё были документы. Были записи. Были свидетели. Была адвокат, которая грамотно построила линию защиты.

И был её собственный стальной хребет, выкованный в бессонных ночах, в капельницах, в пустых комнатах после смерти Коли.

Когда судья огласил решение — что квартира делится по закону, но принудительного выселения Екатерины не будет, что она сохраняет право проживания, а родне полагается лишь компенсация денежной долей — Валентин вскочил, начал кричать, что его обманули.

— Валентин Александрович, — сурово сказал судья, — ещё одно слово — и вы будете выведены из зала.

После суда они пытались встретиться ещё пару раз. Звонили. Угрожали, потом предлагали «полюбовно договориться», потом снова угрожали.

Екатерина не отвечала. Переустановила замки. Продала мотоцикл, как напоминание о боли, но не продала дачу. Поехала туда весной, одна, вычищать заросли, чинить крышу. Купила себе старенький радиоприёмник, сидела на крыльце, пила чай и впервые за долгое время чувствовала не одиночество, а тишину.

Не пустоту — а свободу.

Ведь иногда, чтобы остаться самой собой, нужно пройти через такую войну, в которой проигрывают все, кроме тебя.

И это было её главное наследство.

Суды тянулись, как осенние дожди — муторно, бесконечно, с паузами и затянутыми заседаниями.

Эта неделя тянулась, как бесконечная зима. Екатерина не могла ни есть, ни спать, всё время прислушивалась к звукам на лестнице, всё время ждала звонков, повесток, новых пакостей.